В Свердловске, как и в любом городе, находящемся в оккупации, людей стало меньше. Думаю, что вполовину от довоенного. Улицы пусты. Закрыты жалюзи на многих магазинах. Они – как мертвые теперь… Вот эти мертвые глаза брошенных домов и закрытые жалюзи – ранят и обжигают. Прошлого города больше нет. Осколки! Все это – видимость жизни, зависшие между миром и войной осколки.
Неродная речь
Слух режет русская речь. Я никогда не думала, что наш приграничный русский так не похож на… русский. Абракадабра какая-то. Но это так…
Украинское приграничье – русскоязычное, да. Но только теперь я научилась отличать, когда на слух, а когда и по поведению, русскоязычных Донецких от русскоязычных Луганских. Даже здесь – в центральной части Украины – заходя в соцслужбу, я тихо отмечаю про себя: «донецкие», «луганские», – глядя на переселенцев, и ошибаюсь редко. Я не думала, что в нас, донбасских, есть отличия. Возможно, они больше поведенческие, хотя луганское «ґ» – такое индивидуально луганское…
Но на фоне нашего приграничного русского, действительно русские сильно выделяются. У нас мягкое произношение русских слов и более литературное. Так же мы говорим и на украинском. Скорее всего, это от того, что оба языка, которые в свое время навязчиво замещали друг другом, мы учим. То есть и русский, и украинский для нас, можно ли так сказать, – неродные. Запутанная многоликость Донбасса стерла в нас – его жителях – любую ментальность и идентификацию. Может быть этого и добивались те, кто в 70-е начал активно заменять украинские школы русскими, а в 80-е разрешал не учить украинский язык из-за высокой психологической нагрузки. Результат – обнуленные поколения. Само название «Донбасс» уже выделяло эту территорию из Украины, делало ее вне нации, земли и страны. И обнуляло, позволяя претендовать и переписывать историю под любого претендента. Как и Крым. Его автономность давила значимостью. И на его жителей, и на нас всех. Вот это обнуление и привело к тому, что для многих живущих на Донбассе родным был суржик, а не конкретный литературный, национальный язык. Поэтому мы учились говорить и писать. Наш русский в разы грамотнее и правильнее, а если уже совсем по-скрепному, более похож на язык Тургенева, Достоевского, Толстого и Грибоедова, чем язык современного русского. Безграмотность россиян в соцсетях поражает. Но и говор русского приграничья, которое соседствует с Украиной, так же отличается от говора российской глубинки. Русское приграничье говорит так же мягко, как и мы – украинское приграничье. Суржик! Мягкое «ґ», глубокое «и», и длинное «ы». «Луганск» слышится, как «Луханск», – так мягко и ласково мы воркуем. Мама моей кумы, гуковчанка, смеется, заставляя говорить меня Гуково, которое получается больше, как-то воркочуще – Ґуково.
Вот эта разница в русском выделяет из толпы новых горожан. Я не думала, что их так много. Глубокое и длинное «о», рваные слова – так говорит человек, который как бы задыхается. Еще приставка «то» почти ко всему, и «гы», и «га», – грубое гыкающее: «гаварррите!»…
– Жентчина, жентчина, как прайти к пачтампу! Мне-то нужно купить-то местную сим-карту, чтобы званить! Панимаете миня? – она разговаривает с остановленной ею женщиной, как с чуземкой-аборигенкой, размахивая руками, показывая рукой телефон. Так разговаривают русские. Скорее всего псковитянка или чуть дальше – к Твери…
Это в город съезжаются жены, скучающие или разыскивающие своих мужей военных. Их очень много. Они занимают квартиры. Ругаются в комендатуре и администрации города, требуя жилье, выплат, гуманитарки. Их пытаются расселить в общежитии-малосемейке, где живут русские военные. Они требуют квартиры, – «мы вас защищаем». Раньше, в 2015 -2016 годах, такое было только в Луганске и Донецке. Сейчас, вот, добрались и к нам, в Свердловск. Военных частей все больше. Надежды на мир все меньше. Количество людей, спрашивающих, как пройти в больницу, на почту, рынок, проехать куда-либо – выросла в разы…
Между миром и ночью
…Ночью город умирает. Это, как в игре «Мафия». Наступает ночь, засыпают горожане и… Нет, в зоне ночью никто не просыпается. Мафия теперь в камуфляже, никого не боится и свободно ходит по городу днем. Теперь это – «освободители» или «защитники». Просто когда-то до войны (иногда мне кажется, что это «когда-то» было вообще в другой жизни, так оно нереально) кварталы и город сияли. Музыка. Машины. Люди. Работающие до 23 часов магазины. Круглосуточные аптеки. Гости. Посиделки до поезда, а такси довезет…
Нет этого больше. Ночью комендантский час. За его нарушение могут забрать копать окопы или мести город. Еще хуже – нужно будет платить патрулю или отсидеть на подвале. Если патруль «на кураже», то есть пьян или под наркотой, то могут заставить играть в «русскую рулетку» – стрелять в себя из пистолета. Могут убить или изнасиловать. Не важно – мужчина ты или женщина. Здесь время свободы. Экспериментов. Открытий. Многие открывают для себя алкоголь, наркотики, или пробуют что-то запрещенное, о чем раньше стыдились себе признаться. Чаще всего, это разные формы секса…
Молодежь лишена ночного города. Сбылись мечты подъездных старушек о тишине у подъезда. Сейчас собираются стайками у кого-то на квартире. Квартирники. Музыка очень тихо. Соседи могут позвонить в комендатуру. Можно еще «зависнуть» в клубе – в городе их аж пять, ночных. Там свободно наркотики, алкоголь, можно даже взять комнату. Для отдыха. Это все дорого. Очень! Да и в такие заведения часто является патруль комендатуры, чтобы забрать «на подвал» или подзаработать.
Ночью можно стоять на балконе и смотреть в небо. Огней нет. Ночью теперь выключают электричество. Смешно, но в газетах «ЛНР» все время пишут о «замерзающей Украине» и веерных отключениях на «большой земле»… Даже о том, что не будет света на Черкасщине, Полтавщине, Черниговщине. Но о том, что с октября 2016 года свет в «ЛНР» – точнее будет сказать – включают, молчат. На сайтах «администраций» городов «ЛНР» краткая информация: где не будет света и когда. Графики не совпадают. Никогда! Свет выключают на сутки-двое. Включают на пару часов. Это началось с того времени, как Свердловск перешел на Новочеркасскую подстанцию «Победа». Поэтому в городах веерные включения. Зато теперь ночь темна. И звезды стали ближе и ярче. А еще – тишина. В промышленном районе никогда не было тишины. Теперь есть. Когда на шахтной сбойке качают уголь, то теперь грохот разносится на полгорода. А еще часто ночной воздух рассекает стрекот автоматов. К нему настолько привыкли живущие в оккупации, что никто не обращает внимания. Если начнется перестрелка в центре города, люди даже не изменят маршрут. Это страшно. Страшно привыкать к войне. Я не смогла. Теперь это для меня зона. Зона отчуждения. Мир и война не могут существовать вместе. Наверное, между ними и нужна «серая зона». Россия – страна войны. Украина – страна мира. У нас же до «русского мира» даже призыва в армию не было… Жаль, что Луганщина стала «серой зоной» между миром и Россией.
Возможно… после войны
…Когда-то до войны… Ненавижу так начинать рассказ, но… Когда-то до войны под подъездом сделали садик. Стол. Лавки. Навес из камыша. Цветник огородили плетнем из лоз. Насадили цветов. Украшением были подсолнечники, сорт «Медвежонок». Пушистые такие. Яркие. Стены разрисовали мультяшными героями. Еще наставили всяких там садовых скульптур из пластмассовых бутылок и лебедей из покрышек. В общем, создали зону уюта. Чтобы бабушкам было комфортно, мамочки с колясками и дети в песочнице… Война это все снесла. Нет, не взрывом. Сюда, слава Богу, вообще не залетало. Люди как-то изменились. В один день. Криво посмотрели на все это. И разрушили. С остервенением вырвали цветы, плетень, разбили два старых кувшина, висящих на плетне, сожгли навес из камыша… Остались стол и шатающаяся скамейка. Все равно никто больше не сидит во дворе. Все прячутся по квартирам. Так безопаснее. С соседями можно заговорить. И наговорить… А здесь «свои» у каждого свои.
Они пришли в один из вечеров. Кто, откуда?! С балкона не видно. Маленькая компания. По-моему, три девчонки и пять мальчишек. Хотя, могу ошибаться, джинсы и серые куртки равняют всех. Две гитары. Сначала просто играли. На войне, это уже вызов. Вечер. Закат горит над городом. Странно, но сейчас закаты все время какие-то красные. Может из-за крови, которая уже три года льется по этой земле? И в этом беззвучном, уставшем от войны мира, вдруг зазвенели гитары. Удивило не только это, но и профессионализм играющих. Они словно волны догоняли друг друга, равномерно рыдали, обнимали, поднимали… В окнах и на балконах стали появляться огоньки сигарет. Так можно определить, где есть люди. На соседнем балконе стояла женщина. Я знаю ее. Она врач. Детский психиатр. Она плакала. Сначала слезы просто бежали по щекам. Потом начали дрожать плечи. Она не вытирала слезы. Просто стояла, обняв саму себя руками, крест на крест обхватив худенькие плечи и вздрагивала.
Они сели на стол и шатающуюся скамейку. Подростки. Спиной к спине. И вдруг над кварталом и закатом… «Я їду додому»…
Несколько балконных окон резко захлопнулось. Больше распахнулось. Мы тоже открыли. Дышали морозным воздухом и смотрели в закат. Они спели три песни из репертуара «Океана Эльзы». Кто-то протяжно свистнул с этажей. Подростки растворились в темноте. Стукнули подъездные двери. Хорошо, что уже было достаточно темно, чтобы не увидеть в каком именно подъезде они скрылись. На площадку к дому с улицы Широкой завернул камуфляжный джип «комендатуры». Мы называем его «воронок». Значит, кто-то позвонил. Мир, разбитый на тысячи осколков, снова впился в меня холодом смерти. Здесь никогда больше не будет так, как «до войны». Возможно, будет – «после войны». Но это все равно будет другой мир, другая жизнь и совершенно другие люди.
То, что случилось со всеми нами, с каждым по отдельности – это теперь там, в генной памяти, проснувшейся от первых выстрелов. Именно так. В каждом из нас тогда что-то проснулось. Так толкает ребенок свою мать. И этот толчок меняет тебя навсегда.
Одни стали полицаями. Вторые, опустили головы, терпеливо ожидая своей участи. Третьи стали следить за всеми своими колкими всевидящими глазами и писать доносы. Четвертые… Ну, кто-то упорно и неистово рисует же до сих пор блакитньо-жовті прапорці на столбах оккупированных городов, поет, рискуя попасть на карандаш, звонит, передавая данные по передвижению техники террористов… Каждый из нас просто занял свое место в этой войне. Даже те, кто выехал. Мы, как зависшие канаты между двумя мирами, не найдя себя ни там, ни здесь, отчаянно пытаемся связать эти миры. И когда нет сил, или рвется канат, кто-то там – на линии войны – рисует желто-голубой флажок на давно некрашеном заборе, идет в студию пысанкарства, вышивает рушнык, печет паляныцю и поет о доме…
… Здесь никогда больше не будет так, как до войны. Здесь все посечено осколками. Города, земля, люди, судьбы. Возможно, будет после войны. Но это все равно будет другой мир, другая жизнь и все мы теперь совершенно другие люди.
Олена Степова для Informator.media
Редакция Informator.media не влияет на содержание блогов и не несет ответственности за мнение, которое высказывают авторы