Владислав Овчаренко и Артем Ахмеров, обычные луганские ребята, фанаты ФК «Заря», 10 октября 2016 года были схвачены боевиками «ЛНР» в неподконтрольном украинскому правительству Луганске. Тогда Влад не знал, что с того дня начнется отсчет долгих 14 месяцев заключения – сначала в застенках «МГБ», а после – в Луганском СИЗО. О том, как прошло это время, Влад Овчаренко рассказал в интервью Informator.media.
Как тебя задержали?
На улице к нам подошли эти – из «МГБ». Сразу забрали телефоны, сказали: «Пойдем, пообщаемся. Потом вас отпустят». Они нас знали, подошли целенаправленно, сказали, что «полчаса, и поедете по домам». Нас посадили в машину и повезли в «МГБ». Потом пошло-поехало: первые допросы, избиения. Начали находить какие-то координаты в телефонах. В тот же вечер, около 22:00, они поехали на обыск в наши дома, забрали компьютерную технику, планшеты, телефоны, у кого были – топографические карты. И начали на фоне этого всего «шить дело». Мне инкриминировали «государственную измену в форме шпионажа». Хотели еще приписать «подготовку диверсии» и «терроризм», но не хватило доказательств. Потом на «суде» мы им это «дело» развалили, но там хоть разваливай, хоть не разваливай, судья только в пол смотрел и зачитывал приговор. В итоге мне дали 17 лет тюрьмы.
В каких условиях содержали? Оказывали ли медицинскую помощь?
Когда я был на подвале «МГБ», там постоянно был дежурный врач. Умереть бы там не дали точно. А вот в Луганском СИЗО было в медицинском плане даже похуже. На подвале у меня вследствие избиений на допросах было два сотрясения мозга, ко мне постоянно приходил доктор, колола «Магнезию», таблетки какие-то давала, которые, как я узнал потом, мама покупала и носила туда. Но, конечно, условия на подвале были «сумасшедшие»: туалета нет, еда с червяками…
На подвале «МГБ» я находился с 10 октября по 6 декабря, потом меня перевели в Луганское СИЗО. Свидание с мамой мне дали только через год, в ноябре 2017 года, когда она пошла к Ольге Кобцевой («омбудсмен» «ЛНР», — ред.), а потом в суд, и взяла разрешение на встречу со мной. Связи с родными у меня не было никакой – телефонов у нас не было. Что касается медицинской помощи в СИЗО, там, если у тебя болит голова, болит зуб, температура сорок, беспокоит гайморит – тебе дают анальгинку, и говорят, что она тебя от всего спасет.
За нарушение режима можно было попасть в карцер. Или вот «маски» из «управления исполнения наказаний» приезжали в СИЗО, и «тренировались» на арестантах таким образом: просто заходили в какие-то камеры первые попавшиеся, и избивали всех подряд. Под «маски-шоу» я не попадал. А вот под карцер раз летом чуть не попал: сидел у открытой «кормушки» (окошко для выдачи пищи, — ред.), потому что в камере много людей, камера не проветривается никогда, воздуха не хватает. Мне приказали отойти от окошка. Я отказался, потому что реально дышать нечем было. И меня хотели в карцер забрать, потому что я якобы там что-то «высматривал».
О чем с тобой говорили на допросах?
Задавали разные вопросы. Например, есть ли у меня «методички НАТО». Я говорю: «Что, простите?» Я вот это слово – «методички» – впервые слышал от них, наверное, 20 октября 2016 года. Ну, когда я так ответил, меня и стали бить.
Психологическое давление на меня оказывалось постоянно. Говорили: «От тебя все отказались, девушка тебя предала, семья бросила, друзья кинули». Другие методы тоже использовали, когда пытались получить мои показания о «шпионаже» и связи с «карательными украинскими отрядами» – когда в соседней комнате находились мои близкие, угрожали, что приведут их сюда ко мне, или меня к ним, и будут на моих глазах над ними издеваться.
Сколько ты продержался, прежде чем тебя вынудили подписать эти «показания»?
До 5 ноября. Потом пошли эти раша-СМИ… Интервью… пропагандистские интервью… Объясняю: на подвале умеют заставлять подписывать и «признаваться» в чем угодно. Если им надо, они добьются.
Я вообще тяжело это воспринял, естественно. Однажды меня закрыли в кабинете. Там какой-то сидел у компьютера, а рядом – в углу кабинета, лежал заряженный автомат. И я очень хотел взять этот автомат и пойти «в одну дорогу», чтобы больше не мучиться здесь, и чтобы над моими близкими перестали издеваться.
Сколько человек было в камере? За что задержали этих людей и как они к тебе относились?
В СИЗО было 4 человека в камере, было 30, было 38… Меня вообще переводили то туда, то сюда. В последней камере, откуда меня уже забрали на обмен, было 24 или 25 человек. Общая камера. Сидел вместе с обычными арестантами. Относились, в основном, сочувственно. Жалели. Там же есть люди, которые эту «ЛНР» в глаза не видели, сидят с 2011, 2012 года, пересиживают свои сроки, потому что в «ЛНР» еще нет «законодательства» соответствующего.
Многие на меня смотрели, как на какую-то достопримечательность. Некоторые говорили: «Если б мне 17 лет дали, то я бы повесился». Но я верил в то, что нас обменяют. Я знал, что в нашу поддержку на мирной территории проводят марши, требуют освобождения. Я догадывался, что будет обмен.
Во время пребывания в плену делать было особо нечего. Много читал. Был у нас телевизор. В камере никто не любил смотреть этот бред про «республику», так что обычно включали или музыкальные, или развлекательные телеканалы.
Как проходил суд?
Суды начались с июня 17-го и шли до 25 октября. Все заседания были закрытыми – мы же считались «особо опасными». Сначала дело вел «верховный суд ЛНР», потом почему-то перевели на «военный суд». Был «государственный адвокат», но пользы от него было мало. В основном, как я говорил, дело мы развалили сами – подавали ходатайства, оспаривали, но суд это все принял и вынес приговор.
В «ЛНР», конечно, суды выносят жуткие решение. Такие сроки… Например, кому-то 12 лет, кому-то – 14, просто потому что посты писал в Фейсбуке.
Как тебе сообщили об обмене?
26 декабря меня вызвал к себе «начальник спецчасти», сказал, что СБУ хочет видеть меня на обмене 27 декабря. Пиши, говорит, ходатайство «о помиловании» на имя «главы республики». Написал я эту бумажку, после этого меня сфотографировали. А потом нас, кто на обмен едет, повели на баню. И в восемь часов утра 27 декабря нас увезли. Перед этим я практически не спал.
Не верилось в освобождение?
Сначала не было ощущения, что это все правда, что реально будет обмен. Когда вошел в автобус, еще не верилось до конца. Понимать, что все это закончилось, я начал, только когда мы проехали первый украинский блокпост. Смотрю, наши пацаны стоят с автоматами, что украинские флаги везде, и я понял, что здесь уже наша территория, и назад уже нас не выпустят. Я понял, что мы уже дома. А когда уже приехали в логистический центр в КПВВ «Майорск», увидел наших журналистов, вышел из автобуса, и уже окончательно дошло – мы на свободе.
Только начал давать интервью, тут Ирина Владимировна (Геращенко – ред.) бежит с телефоном: «Президент на связи». А я стою с этой трубкой в руках, и не пойму, как это так: вчера на нарах был, а сегодня со мной говорит Президент! Во-первых, это было очень круто. Он поздравил нас с освобождением, сказал, что знал о нас и добивался, чтобы нас освободили. Сказал, что очень хочет скорее встретиться. Сказал: «Ребята, вы дома».
Ты активно даешь интервью, оптимистично настроен… А как ты представляешь свою дальнейшую жизнь?
Вот эта вся беготня – интервью, эфиры – она помогает привести себя в нормальное состояние. Становится легче. Тем более, рядом все родные и близкие, все помогают, поддерживают.
Спасибо ребятам из «Азова» за помощь. Они взяли меня и еще нескольких освобожденных из плена под свою опеку, одели-обули, накормили, нашли жилье. Пока временное пристанище есть. Дальше я думаю учиться и работать. Очень хочу стать журналистом.
Марина Курапцева для Informator.media