Журналист и правозащитник Константин Реуцкий во время Революции Достоинства принимал участие в луганском Евромайдане. В марте 2014 работал журналистом в Крыму. После освобождения из плена боевиков, захвативших здание луганского областного управления СБУ, был вынужден уехать из города. В Киеве стал соучредителем благотворительного фонда «Восток SOS», работал на Общественном телевидении и на сайте informator.media. Ушел добровольцем на фронт с первого дня полномасштабного вторжения. Сегодня он старший солдат ВСУ.

Интервью с Константином Реуцким взяли журналисты издания «Факты».

— Константин, то, что врага, нагло ворвавшегося в наш дом на глазах всего мира, нужно уничтожать, даже не обсуждается. Но гражданским людям взять в руки оружие и стрелять даже в нелюдей очень сложно…

— Если честно, пока не могу много об этом говорить, потому что еще до конца не отрефлексировал на эту тему. Я пацифист по жизни. Мне морально очень тяжело стрелять в людей, даже если они захватчики и совершают страшные преступления. Может, такие размышления непрофессиональны для военного, но говорю, как есть. Конечно, были ситуации, когда приходилось стрелять в противника с достаточно близкой дистанции. Ничего приятного при этом не ощущал.

— Такая работа, сформулируем так. Жизнь заставила вас ее выполнять. Но знайте, что мы каждый день благодарим наших защитников.

— Мы об этом знаем. Во всяком случае, для многих из нас такая работа крайне неприятна, но мы вынуждены ее делать, потому что защищаем тех, кто не может защитить себя сам.

— После освобождения Харьковщины, а затем Херсона все чаще раздаются заверения, что Украина уже выиграла эту войну. Вы согласны с таким мнением?

— С одной стороны, мы эту войну выиграли ментально уже 24 февраля, потому что выбрали не сдаваться. Но говорить о том, что война полностью выиграна, слишком преждевременно. К сожалению, наш враг очень мощный. Все свои ресурсы он направляет на то, чтобы сломать нас. Мы не ломаемся, потому что выбрали не ломаться. И пока у нас это неплохо получается. Но цена этой победы будет очень высокой. Да, мы победили на Харьковщине, освободили большую часть Херсонщины, хотя далеко не всю. Но на нашей с вами родной Донетчине и Луганщине враг продолжает давить. Ребятам, которые держат фронт там, сейчас очень и очень тяжело.

— Каким для вас было утро 24 февраля?

— Я еще в 2020 году подписал контракт резервиста. Так поступили те, кому было понятно, что россия не остановится, что происходящее в 2014—2015 годах только прелюдия, а по-настоящему серьезный удар она готовит. Но наше политическое руководство, похоже, такой сценарий вообще не рассматривало. Мы упустили время, чтобы построить действенную территориальную оборону и по-настоящему усилить украинское войско.

Я в тероборону попал по рекомендациям знакомых, которые пошли туда первыми. Они тоже были уверены, что будет большая война и к ней нужно готовиться. Часть из них — это как раз архитекторы развития системы действенной теробороны. К сожалению, новый закон вступил в силу только в начале этого года. Что-то успели сделать, но немного.

Еще досадно, что наши западные партнеры три месяца до вторжения четко предупреждали, что россия готовит нападение и оно произойдет примерно тогда-то. Было много дискуссий, споров, но власти не хотели признавать, что это базовый сценарий. Нас пытались успокаивать, мол, такого случиться не может и что мы будем в мае жарить шашлыки. А сознательные люди в это время регулярно занимались подготовкой. На этой волне тероборона очень сильно выросла. Многие записались в наше и другие подразделения еще в январе — начале февраля.

Кстати, я лично надеялся, что все произойдет не сейчас — может, через полгода, что у нас будет немного больше времени, чтобы лучше подготовиться. При этом масштабное вторжение для меня особой неожиданностью не стало. Я знал, что делать. Конечно, понимал, что это может быть билет в один конец. Думаю, что все, кто тогда сделал такой выбор, чувствовали то же самое. И отдавали себе отчет, что многим из нас придется отдать очень многое на этом пути, в том числе жизнь.

24 февраля мы находились в Северодонецке. Проснулись ночью от звонков знакомых: «Началась война». Мне стали писать люди, проживающие в приграничьи на Луганщине, что российские войска пересекли границу. Мы слышали отдаленные взрывы, хотя в Северодонецке это не что-то необычайное.

После выступления путина все стало ясно. Я должен прибыть в свое подразделение (у нас заранее были разработаны определенные вводные). Но нужно было помочь эвакуировать наш персонал. В Северодонецке в «Восток SOS» был самый большой офис. Поэтому некоторое время мы потратили, чтобы организовать выезд всех, кто хотел уехать, и их семей, и небольшой колонной отправились в направлении Киева.

Вечером были в столице. Не успел попасть в свое подразделение из-за комендантского часа, поэтому оказался там утром следующего дня. На сборный пункт приехал с вещами, которые были заранее собраны, и оттуда сразу же отправился на позиции в аэропорт «Киев» («Жуляны»).

— Ваши ощущения в первые два-три дня? Что стало для вас шоком?

— Война не может не быть шоком. Она сама по себе патология и эксцесс. Это ненормально и совершенно неприемлемо в цивилизованном обществе XXI века.

Мы постоянно кого-то теряем. И в нашем батальоне, и в других подразделениях погибли бойцы, которых я знал несколько лет. Сейчас в войска пошли очень мотивированные люди, многие из которых ранее участвовали в реформах, у которых было видение, как должна развиваться наша страна и куда она должна идти. К сожалению, части из них уже нет. Боюсь, что этот счет смерти далеко не закрыт. Даже не знаю, кто останется в итоге.

Поэтому много думаю об этом, что мы должны говорить с той частью общества, которая раньше не была активной, но теперь будет вынуждена встать на замену тем, кого выбьет эта война, надо говорить с молодежью, чтобы они много учились и осознавали, что именно на них будет возложена ответственность за страну, потому что взрослых может не стать.

— Мы каждый день видим ужасные картинки преступлений россиян. Это оборванные жизни, сломанные судьбы, разрушенное жилье. Но совсем другое дело — видеть это своими глазами.

— Это сплошное непрерывное преступление против человечности. Знаете, картинки достаточно однообразны. Есть города и села, которые разрушены до основания, их просто больше не существует. Наша земля перепахана артиллерией и усеяна трупами. Как их и наших солдат, так и гражданского населения. Людей расстреливали в домах, на улицах, в машинах, возле них. Это действительно какое-то средневековье. Подозреваю, что россияне в некоторых моментах даже превзошли нацистов Второй мировой. По крайней мере, они точно стараются не отставать. У многих захватчиков просто отключены все моральные предохранители. Они очень обработаны пропагандой. В их глазах мы дегуманизированы, мы не являемся людьми и с нами можно делать все что угодно.

— Что из этих ужасов будете помнить всю жизнь?

— Честно говоря, когда со временем видишь такого все больше и больше, память делает какие-то фокусы и ужасы уже перестают как-то сильно задевать. Сегодня помню больше то, что происходило в первые недели.

В Ирпене, например, мы зашли на так называемый «Жираф». Вокруг все было разрушено. Город постоянно крыли русские артиллеристы. Мы расположились в достаточно безопасном бомбоубежище. А рядом с нами стояло двухэтажное здание какого-то предприятия. Там у нас были склад и столовая. Вечером следующего дня наши ребята нашли на втором этаже этого здания вольеры с шиншиллами. Животные были голодные, но живые. Кажется, их осталось 25 из 30. Представьте — среди сплошного сюра найти такое. Ребята серьезно заморочились, чтобы их эвакуировать. И это был довольно неординарный жест, который как раз характеризует побратимов. Там, простите, иногда в туалет было страшно выйти. Людей хоронили во дворах домов, уехать из города было очень рискованно.

Мы решили заняться эвакуацией животных на следующее утро. К сожалению, не успели. Когда проснулись, оказалось, что это здание полностью разрушено. Сгорело вместе с четырехлапыми жителями.

— Как встречают ВСУ на освобожденных территориях? Все ли радуются, что вернулась украинская власть?

— Харьковщина произвела на меня очень приятное впечатление. Люди выходили с флагами, пытались нас накормить, как-то другим способом поблагодарить. Многие дети обращались к нам на украинском. Было видно, что они и взрослые очень рады видеть наших военных. Так было в Волчанске, например, где мы много общались с жителями, которые подходили, чтобы поблагодарить. Это греет.

Не уверен, стоит ли сравнивать, но на Херсонщине ВСУ встречали гораздо теплее. Не знаю, как будет на освобожденных территориях Донбасса. Там точно встречи будут прохладнее, мягко говоря. Но для этого есть объективные причины.

Во-первых, я считал, считаю и настаиваю на том, что на Донетчине и Луганщине никогда не было пророссийского большинства.

— Подтверждаю.

— Пророссийски настроено было меньшинство. Но в условиях оккупации только их мнение светится в тамошних медиа, если их можно таковыми назвать.

Во-вторых, многие, прежде всего те, кто был настроен проукраински, уехали. И из-за боевых действий, и из-за того, что им трудно оставаться в той искаженной реальности. Те, кто живет там сейчас, по большей части или полностью аполитичны, им безразлично, какой флаг развевается над горсоветом, или настроены пророссийски. Вот они и будут встречать нас в первую очередь. А местных, которые могли бы с искренней радостью встречать ВСУ с украинскими флагами, почти не осталось.

— Но они все же есть.

— Конечно. Но такого, как было на Херсонщине и даже Харьковщине, точно не будет.

— На деоккупированных территориях находят массовые захоронения и пыточные. Вы видели их?

— Честно говоря, нет. Но часто местные рассказывали о людях, которые через это прошли. Думаю, что их минимум десятки, а может, и сотни тысяч. Это распространенное явление.

Мы слышали на Харьковщине и Херсонщине, что, к счастью, большинство потом отпускали. То есть люди остались в живых. Но, к сожалению, судьба многих пока не известна. Часть вывезли на российскую территорию или в оккупированный Крым, как это практиковалось в Херсонской области, а часть наверняка найдем в этих братских могилах. Думаю, впереди у нас еще много печальных открытий о том, что натворили россияне.

— Когда у вас на фронте случился первый момент, что стало по-настоящему страшно?

— Много их было. Первый, наверное, наше первое боевое дежурство в Ирпене. Хоть мы и учились два года тактике, стрельбе и т. д., но, как ни крути, боевой опыт можно получить только в бою.

Мы тогда не знали, как правильно вести себя под обстрелами, например. Я до этого попадал под обстрелы, потому некоторое время работал военным корреспондентом. Но журналист сам выбирает свою судьбу. Ты можешь находиться на той или иной позиции рядом с военными, а можешь уехать оттуда, если считаешь это опасным. У солдата нет такого выбора. Его задача — держать определенный сектор, то есть он постоянно является мишенью для врага. Вот именно ты — мишень.

Тогда россияне высчитали маршрут, по которому ходило наша смена на позиции и с позиций к расположению, и время, когда это происходит. Они обстреливали линию вдоль маршрута. Когда наша группа возвращалась с дежурства, нас начали обильно обстреливать минами. Казалось, что нас видят, потому что мины ложились прямо рядом. В какой-то момент подумал: это, наверное, уже конец.

Но та ситуация сложилась из-за отсутствия опыта. Они действительно знали, когда происходит смена, и знали наш маршрут, который когда-то зафиксировали с беспилотника. Однако нас не видели. Лишь со временем мы поняли: если бы мы ушли на полчаса позже или раньше, то в такую засаду не попали бы. Потом мы уже привыкли к подобным испытаниям. Но это был первый шок и первое прощание с жизнью.

А в Харьковской области мы штурмовали российский укрепрайон малыми силами. Должны были зайти туда и закрепиться к подходу основных сил. Операция была настолько дерзкой и рискованной, что мы фактически оказались в окружении. Шансов на то, что вернемся, тоже было не слишком много. Но, по счастью, враг не знал, сколько нас и как мы вооружены. Мы выполнили задание, хотя тогда многие из нас, видимо, успели попрощаться с жизнью. Однако судьба подарила потом еще много интересного. И не только интересного, к сожалению.

— Нам хочется думать, что против нас воюют алкаши, зеки, чмобики. Но врага нельзя недооценивать. Там есть профессионалы, способные воевать. Думаю, вы на себе это ощущаете.

— Да, конечно. С некоторыми подразделениями русской армии нам воевать очень тяжело. Мы теряли территории. Некоторые — дважды. Отвоевывали их и теряли снова.

Кроме того, у россиян гораздо больше вооружения, техники, боеприпасов. Они советские, но их немало. И это дает противнику возможность хранить вал огня, который просто разрушает наши укрепрайоны и не дает нам удерживаться на тех участках, которые они очень хотят захватить. Речь идет, в частности, о Северодонецке, Рубежном, Бахмуте, который теперь как раз на острие российской атаки.

То есть технические ресурсы у рашистов есть. Однако самую большую опасность для нас представляет огромный человеческий ресурс. Пусть это в большинстве своем неопытные и необученные военному делу люди, но они, к сожалению, безропотно берут в руки руки оружие и едут в нашу страну, чтобы убивать нас, выполняя приказ своего фюрера.

Пока этот ресурс не исчерпывается. Вот прямо сейчас, когда мы с вами общаемся, они волна за волной бросают сотни людей на наши укрепрайоны в Северске, Бахмуте, Майорске, Авдеевке, Угледаре. И этот поток не кончается. Конечно, эти люди погибают, но на смену им приходят новые, новые и новые. И мы вынуждены работать, как огромная мясорубка, перемалывая тысячи единиц противника.

Мы стараемся. Но зубья нашей мясорубки тоже понемногу стираются. Поэтому лично меня настораживают ширящиеся в обществе настроения о том, что мы уже якобы победили. Думаю, что может случиться еще много плохого и грустного. И те, кто пока не участвовал в этой войне, должны готовиться к ней. Она требует от нас очень большого напряжения. Мы все должны работать для достижения главной цели — именно военной победы. А тем, кто еще не воевал, надо понимать, что человеческий ресурс исчерпывается и нуждается в замене.

— К смертям рядом, крови, грязи, ужасам можно привыкнуть?

— Мы с побратимами как раз на днях об этом говорили. В нашем обществе обычно пытаются отвлечься от смерти. Это что-то такое, что постоянно выносится за скобки. Мы стараемся, чтобы как можно меньше и мы, и наше окружение видели мертвых. А если видели, то приукрашенными, а не такими, какие они есть после того, как все произошло.

А теперь ты каждый день видишь смерть во всем ее многообразии. И к этому привыкаешь. Это полностью меняет восприятие смерти, ее места в нашей жизни. Конечно, уже не шокирует и не пугает вид мертвых тел — сильно изуродованных, разорванных, дефрагментированных, сожженных. Ничего хорошего при чем не чувствуешь, но и не брезгуешь, как это могло быть в начале или до войны. То есть вокруг такой огромный, непрерывный праздник смерти.

Кстати, трупы противника часто подолгу никто не убирает. Не до того, так сказать.

— Такими, как раньше, мы уже не будем. Какая переоценка ценностей произошла у вас? Что оказалось лишним, а что самым главным?

— Даже не знаю. Думаю, что еще нахожусь в процессе. Я понимаю, что система координат изменилась и продолжает меняться. Но основные остаются такими, как были. Мы боремся за возможность жить в свободной демократической стране. Мы хотели и строили ее, прилагали к этому усилия. И сражаемся за то, чтобы этот процесс продолжать.

Но все остальное… Я, например, не могу понять, чем конкретно буду заниматься после войны, если это «после» будет. Раньше знал, чем следует и нужно заниматься, а теперь — нет. Наверное, появится это видение, но пока его нет. Это тоже симптом, что система координат действительно немного сдвинулась с места.

Думаю, что сначала надо победить врага, а что будет дальше, посмотрим. Работы по восстановлению и продолжению демократических трансформаций в нашей стране будет много. Нам нужно сделать что-нибудь, чтобы война не повторилась в последующие десятилетия. Надеюсь, что россия в этом формате прекратит свое существование. Если обратиться к метафоре Павла Казарина о Давиде и Голиафе, победой для Давида, то есть для нас, было бы уничтожение Голиафа. Потому что он нам жить не даст.

— О чем мы с вами будем говорить через год — о событиях на фронте или о восстановлении страны?

— Все зависит от того, как пройдет этот год. К сожалению, к тому времени все может не закончиться, и мы будем продолжать искать ресурсы, чтобы противиться этой агрессии. Она может принять еще более брутальные формы. А возможно, раньше, чем мы надеемся, эта империя даст трещину. То есть сценарии могут быть разными, и сейчас предсказать, о чем мы будем говорить, не берусь. Но пока мы не добьемся победы в этой войне, все наши усилия точно должны быть направлены именно на эту цель. Это действительно война на выживание.